Неточные совпадения
Сергей Иванович любовался всё время красотою заглохшего
от листвы леса, указывая брату то на темную с тенистой стороны, пестреющую желтыми прилистниками, готовящуюся
к цвету старую липу, то на изумрудом блестящие молодые побеги дерев нынешнего года.
Священник зажег две украшенные
цветами свечи, держа их боком в левой руке, так что воск капал с них медленно, и пoвернулся лицом
к новоневестным. Священник был тот же самый, который исповедывал Левина. Он посмотрел усталым и грустным взглядом на жениха и невесту, вздохнул и, выпростав из-под ризы правую руку, благословил ею жениха и так же, но с оттенком осторожной нежности, наложил сложенные персты на склоненную голову Кити. Потом он подал им свечи и, взяв кадило, медленно отошел
от них.
Корабль подойдет величественно
к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и
цветах, поплывет
от него быстрая лодка.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя
к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не
от нее, а
от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным
цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть,
к средине лета она приедет в Россию.
Ближе
к Таврическому саду люди шли негустой, но почти сплошной толпою, на Литейном, где-то около моста, а может быть, за мостом, на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд,
от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда
от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали на воздух, точно бабочки или
цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
Самгин понимал: она говорит, чтоб не думать о своем одиночестве, прикрыть свою тоску, но жалости
к матери он не чувствовал.
От нее сильно пахло туберозами, любимым
цветком усопших.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав,
цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь
к тишине, вздрагивая
от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Проходя мимо лагерей, он увидал над гребнем ямы
от солдатской палатки характерное лицо Ивана Дронова, расширенное неприятной, заигрывающей улыбкой. Голова Дронова обнажена, и встрепанные волосы почти одного
цвета с жухлым дерном. На десяток шагов дальше
от нее она была бы неразличима. Самгин прикоснулся рукою
к шляпе и хотел пройти мимо, но Дронов закричал...
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел
к дантисту. День был хороший, в небе
цвело серебряное солнце, похожее на хризантему; в воздухе играл звон колоколов, из церквей,
от поздней обедни, выходил дородный московский народ.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью
к нему, если
от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее
от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером
цвете.
Его гнал
от обрыва ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного
цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять
к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь мир, вся природа.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными
цветами, отгороженной
от двора большой решеткой и обращенной
к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни
к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим
цветком,
от которого назавтра она ожидала плодов.
— Лучше всего этот светлый фон в воздухе и в аксессуарах. Вся фигура
от этого легка, воздушна, прозрачна: вы поймали тайну фигуры Марфеньки.
К цвету ее лица и волос идет этот легкий колорит…
Она, кинув беглый взгляд на него, побледнела как смерть и, не подняв
цветов, быстро подошла
к окну. Она видела уходившего Райского и оцепенела на минуту
от изумления. Он обернулся, взгляды их встретились.
Но я — русский человек и принадлежу
к огромному числу потребителей, населяющих пространство
от Кяхты до Финского залива, — я за пекое: будем пить не с
цветами, а цветочный чай и подождем, пока англичане выработают свое чутье и вкус до способности наслаждаться чаем pekoe flower, и притом заваривать, а не варить его, по своему обыкновению, как капусту.
Мы обедали в палатке; запах
от кораллов так силен, что почти есть нельзя. Обед весь состоял из рыбы: уха, жареная рыба и гомар чудовищных размеров и блестящих красок; но его оставили
к ужину. Шея у него — самого чистого дикого
цвета, как будто из шелковой материи, с коричневыми полосами; спина синяя, двуличневая, с блеском; усы в четверть аршина длиной, красноватые.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа
от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились
к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием
цветов.
Общая окраска темно-бурая, спина черного
цвета,
от каждого плеча
к заду по бокам тянется по широкой светло-серой полосе.
Кроме кедра, лиственницы, пихты, ели, вяза, дуба, ясеня, ореха и пробкового дерева, здесь произрастают: желтая береза с желтовато-зеленой листвой и с желтой пушистой корой, не дающей бересты; особый вид клена — развесистое дерево с гладкой темно-серой корой, с желтоватыми молодыми ветвями и с глубоко рассеченными листьями; затем ильм — высокое стройное дерево, имеющее широкую развесистую крону и острые шершавые листья; граб, отличающийся
от других деревьев темной корой и
цветами, висящими, как кисти; черемуха Максимовича с пригнутыми
к земле ветвями, образующими непроходимую чащу, и наконец бересклет — небольшое тонкоствольное деревцо с корой, покрытой беловатыми чечевицами, располагающимися продольными рядками, и с листьями удлиненно-обратноовальными.
Этот переход
от густого хвойного леса
к дубовому редколесью и
к полянам с
цветами был настолько резок, что невольно вызывал возгласы удивления. То, что мы видели на западе, в 3–4 переходах
от Сихотэ-Алиня, тут было у самого его подножия.
В геологическом отношении долина Да-Лазагоу денудационная. Если идти
от истоков
к устью, горные породы располагаются в следующем порядке: глинистые сланцы, окрашенные окисью бурого железняка, затем серые граниты и кварцевый порфир. По среднему течению — диабазовый афанит с неправильным глыбовым распадением и осыпи из туфовидного кварцепорфира. Пороги на реке Сице состоят: верхний из песчаниковистого сланца и нижний — из микропегматита (гранофира) с метаморфозом желтого и ржавого
цвета.
И точно:
от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и
цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я
от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала пить, а в словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а
к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
Как больно здесь, как сердцу тяжко стало!
Тяжелою обидой, словно камнем,
На сердце пал
цветок, измятый Лелем
И брошенный. И я как будто тоже
Покинута и брошена, завяла
От слов его насмешливых.
К другим
Бежит пастух; они ему милее;
Звучнее смех у них, теплее речи,
Податливей они на поцелуй;
Кладут ему на плечи руки, прямо
В глаза глядят и смело, при народе,
В объятиях у Леля замирают.
Веселье там и радость.
От Юлии Федоровны мы заехали
к архиерею, старик сам повел нас в сад, сам нарезал букет
цветов, рассказал NataLie, как я его стращал своей собственной гибелью, и в заключение советовал заниматься хозяйством.
Чувство изгнано, все замерло,
цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд,
от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов
к тем порам «не будут больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, надел то самое платье, которое достал
от запорожцев, вынул из сундука новую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул также новый всех
цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок и отправился прямо
к Чубу.
Иногда благоухание
цветов прорывала струйка из навозных куч около конюшен,
от развешанного мокрого платья пожарных, а также из всегда открытых окон морга, никогда почти не пустовавшего
от «неизвестно кому принадлежащих трупов», поднятых на улицах жертв преступлений, ожидающих судебно-медицинского вскрытия. Морг возвышался рядом со стенкой сада… Но
к этому все так привыкли, что и внимания не обращали.
Вот описание с натуры молодого травника, — старые же несравненно светлее или белее пером: длина
от носа до хвоста шесть вершков, длина носа без малого вершок, половина носа
к корню красноватого
цвета с маленькою чернотой на верхней половинке, а концы обеих половинок носа черноваты, голова, шея и спина серо-каштанового
цвета, такого же
цвета и крылья; правильные перья темно-каштановые; хвост средней величины, беловатый с поперечными коричневыми полосками, брюхо беловатое с коричневыми крапинами; длина ног два с четвертью вершка,
цвет их красноватый.
Все остальные части шеи, зоб и хлупь — чисто-белые; из-под шеи, по обеим щекам, по кофейному полю идут извилистые полоски почти до ушей; спина светло-сизая или серая узорчатая; на крыльях лежат зеленовато-кофейные, золотистые полосы, сверху обведенные ярко-коричневою, а снизу белою каемочкою; по спинке
к хвосту лежат длинные темные перья, окаймленные по краям беловатою бахромкою, некоторые из них имеют продольные беловатые полоски; вообще оттенки темного и белого
цвета очень красивы; верхняя сторона крыльев темновато-пепельная, а нижняя светло-пепельная; такого же
цвета верхние хвостовые перья; два из них потемнее и почти в четверть длиною: они складываются одно на другое, очень жестки, торчат, как спица или шило,
от чего, без сомнения, эта утка получила свое имя.
Длина этой утки
от носа до хвоста, или, лучше сказать до ног, ибо хвостовых перьев у гагар нет, — одиннадцать вершков, нос длиною в вершок, темно-свинцового
цвета, тонкий и
к концу очень острый и крепкий; голова небольшая, продолговатая, вдоль ее, по лбу, лежит полоса темно-коричневого
цвета, оканчивающаяся позади затылочной кости хохлом вокруг всей шеи, вышиною с лишком в вершок, похожим более на старинные брыжжи или ожерелье ржавого, а
к корню перьев темно-коричневого
цвета; шея длинная, сверху темно-пепельная, спина пепельно-коричневая, которая как будто оканчивается торчащими из зада ногами, темно-свинцового
цвета сверху и беловато-желтого снизу, с редкими, неправильными, темными пятнами; ноги гагары
от лапок до хлупи не кругловаты, но совершенно плоски, три ножные пальца, соединенные между собой крепкими глухими перепонками, почти свинцового
цвета и тоже плоские, а не круглые, как бывает у всех птиц.
Максим поседел еще больше. У Попельских не было других детей, и потому слепой первенец по-прежнему остался центром, около которого группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью,
к которой примыкала не менее тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный
цветок, огражденный
от резких сторонних влияний далекой жизни.
Был тихий вечер. За горами, в той стороне, где только что спускалось солнце, небо окрасилось в пурпур. Оттуда выходили лучи, окрашенные во все
цвета спектра, начиная
от багряного и кончая лиловым. Радужное небесное сияние отражалось в озерке, как в зеркале. Какие-то насекомые крутились в воздухе, порой прикасались
к воде, отчего она вздрагивала на мгновение, и тотчас опять подымались кверху.
Также рассказывал Антон много о своей госпоже, Глафире Петровне: какие они были рассудительные и бережливые; как некоторый господин, молодой сосед, подделывался было
к ним, часто стал наезжать, и как они для него изволили даже надевать свой праздничный чепец с лентами
цвету массака, и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на господина соседа за неприличный вопрос: «Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?» — приказали ему
от дому отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все после их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу.
Лицо расширяется грушей,
от лба вниз,
к щекам, и землистого
цвета; глаза маленькие, черные; горбатый нос, строго подобранные губы; выражение лица спокойно-властное.
Изредка появлялся в заведении цирковый атлет, производивший в невысоких помещениях странно-громоздкое впечатление, вроде лошади, введенной в комнату, китаец в синей кофте, белых чулках и с косой, негр из кафешантана в смокинге и клетчатых панталонах, с
цветком в петлице и в крахмальном белье, которое,
к удивлению девиц, не только не пачкалось
от черной кожи, но казалось еще более ослепительно-блестящим.
Сейчас же при входе в загородный кафешантан сияла разноцветными огнями искусственная клумба, с электрическими лампочками вместо
цветов, и
от нее шла в глубь сада такая же огненная аллея из широких полукруглых арок, сужавшихся
к концу.
Я получил было неприятное впечатление
от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса,
цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде;
к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
— Нам нужна газета! — часто говорил Павел. Жизнь становилась торопливой и лихорадочной, люди все быстрее перебегали
от одной книги
к другой, точно пчелы с
цветка на
цветок.
На земле, черной
от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы.
К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под
цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных труб.
Наверху, перед Ним — разгоревшиеся лица десяти женских нумеров, полуоткрытые
от волнения губы, колеблемые ветром
цветы. [Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в
цветах ничего красивого — как и во всем, что принадлежит
к дикому миру, давно изгнанному зa Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.]
Окно в Шурочкиной спальне было открыто; оно выходило во двор и было не освещено. Со смелостью, которой он сам
от себя не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую калитку, подошел
к стене и бросил
цветы в окно. Ничто не шелохнулось в комнате. Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение его сердца наполняло стуком всю улицу. Потом, съежившись, краснея
от стыда, он на цыпочках вышел на улицу.
Все ему мерещится то Уриева жена полногрудая, то купель силоамская; то будто плывет он
к берегам ханаанским по морю житейскому, а житейское-то море такого чудно-молочного
цвета, что гортань его сохнет
от жажды нестерпимой.
С балкона в комнату пахнуло свежестью.
От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели
цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое
к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой — темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали
к темному лесу.
Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой
от солнца, смотрел вперед. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий
цвет так
к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло
от сердца.
Когда новые постояльцы поселились у Миропы Дмитриевны, она в ближайшее воскресенье не преминула зайти
к ним с визитом в костюме весьма франтоватом: волосы на ее висках были, сколько только возможно, опущены низко; бархатная черная шляпка с длинными и высоко приподнятыми полями и с тульей несколько набекрень принадлежала
к самым модным, называемым тогда шляпками Изабеллины; платье мериносовое, голубого
цвета, имело надутые, как пузыри, рукава; стан Миропы Дмитриевны перетягивал шелковый кушак с серебряной пряжкой напереди, и, сверх того,
от всей особы ее веяло благоуханием мусатовской помады и духов амбре.
Васютинский выбрал у нее небольшой букетик полуувядших фиалок и бросил его кверху, через борт, задев по шляпе почтенного седого господина, который
от неожиданности извинился. Елена подняла
цветы и, глядя с улыбкой на Васютинского, приложила их
к губам.
Рутилов наклонился, оторвал шерстистый стебель белены, скомкал его вместе с листьями и грязно-белыми
цветами и, растирая все это пальцами, поднес
к носу Передонова. Тот поморщился
от неприятного, тяжелого запаха. Рутилов говорил...
Кроткий весенний день таял в бледном небе, тихо качался прошлогодний жухлый бурьян, с поля гнали стадо, сонно и сыто мычали коровы. Недавно оттаявшая земля дышала сыростью, обещая густые травы и много
цветов. Бил бондарь, скучно звонили
к вечерней великопостной службе в маленький, неубедительный, но крикливый колокол. В монастырском саду копали гряды, был слышен молодой смех и говор огородниц; трещали воробьи, пел жаворонок, а
от холмов за городом поднимался лёгкий голубой парок.
Увар Иванович носил просторный сюртук табачного
цвета и белый платок на шее, ел часто и много и только в затруднительных случаях, то есть всякий раз, когда ему приходилось выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой руки по воздуху, сперва
от большого пальца
к мизинцу, потом
от мизинца
к большому пальцу, с трудом приговаривая: «Надо бы… как-нибудь, того…»